ампула — узкая, как осколок неона из дешёвого бара, где делают вид, что знают слово «арт-деко». полоска этикетки блестит, будто у неё тоже есть самолюбие. кай крутит её на свет, как сомелье плохого решения: тело уже знает вкус, язык заранее чувствует озон и металл. никакой торжественности — просто эстетика дурного выбора в хорошей упаковке.
ремешок ложится над сгибом, как вежливая змея: позвольте, я на минутку. кожа отвечает гусиными буквами, вена моргнёт — и сделает вид, что её здесь не было. хадзуки стучит пальцем по пергаменту руки и усмехается: бывшим наркоманам так делать вредно, ага. передайте это его запястьям, они любят повторять классические ошибки в правильном свете.
игла касается — не как нападение, как поцелуй с холодным ртом. внутрь уходит синеватый мир — жидкий электролит, собранный из лунного света и похоти. сначала локтевая ямка выдыхает снегом, потом по нервам поднимается северное сияние: плечо, ключица, грудина — лепестки ледяной гвоздики раскрылись и держат.
кожа подтягивается к костям, как шёлк к манекену, зрачки лениво плывут — им, в отличие от кая хадзуки, всегда есть чем заняться. слева — бутылки со свистящими пробками, справа — длинные шеи ламп, на абажурах — руны будто ногтями нацарапаны: «жар», «пульс», «послушайся». не смешно. на столике стакан с водой. мог бы попытаться — но ради чего? чтобы зафиксировать ещё один безвкусный ноль?
чужой палец касается бедра, осторожно, будто проверяет, есть ли контакт.
— вау, не против, если я с тобой побуду? ты типа… невероятный. я просто должен был подойти и сказать тебе это. ты же знаешь, я ————
кай кивает — экономно.
между его коленями движения отрепетированные, ритм прилизанный. тепло, влажность, правильный темп, ровный выдох в такт.
вся эта хореография аккуратно ударяется о пустоту. гладко. красиво. бессмысленно.
кай закусывает щёку — проверка связи. капля железа хмыкает: я на месте. ну да, кровь — всегда пунктуальна. эмоции — нет. организм ведёт себя, как идеальный статист: фиксирует факт прикосновения, температуру, давление, влажность воздуха, но не выдаёт ни одной цифры за пределами референса. люкс-плацебо в венах, ироничная штука: всё работает, кроме смысла.
парень поднимает глаза — ищет обратную связь. на лице вопросительный изгиб, готовый стать чем угодно: похвалой, просьбой, приказом. кай отвечает сухой улыбкой — вежливость.
парень меняет угол, добавляет руку — техника безупречна. у кая дрожит левый висок, в ушах появляется тонкий писк, как от перегруженного усилителя. он дышит через нос, фиксируя ритм. ноль.
— нравится? — шёпотом, осторожно. — я могу сильнее. или мягче. или…
— ты сделал всё правильно, — отвечает так же тихо.
— укол брал? — шепчет парень, не останавливаясь.
— ага. для науки, — говорит сухо. — бывшим же нельзя. я хороший ученик.
телефон дрожит на столике. экран вспыхивает — «ринн», зрительный нерв знает этот контур наизусть. «11 пропущенных».
красиво, думает. двузначное отчаяние.
кай переворачивает телефон с осторожностью заряженного ружья — в конце концов, разве это не оно?
к черту.
кладёт ладонь парню на затылок — не чтобы остановить, чтобы удостовериться, что контакт был. кожа под пальцами тёплая. в этом тепле — ни искры. зелье толкает кровь, но ощущения будто пролистывают его, как пустую страницу. мимика не меняется, уши заложены, будто кто-то накатил печать тишины. внутри, на самой кромке глаз, выступают крошечные кровавые капли — не слёзы, просто сломанные сосуды от давления и чар. он смахивает их тыльной стороной пальцев, как пыль.
мир не становится ярче.
он пытается вспомнить, как именно в теле выглядит «да». не картинку — последовательность сигналов. где должен сорваться выдох, где пальцы теряют точность и начинают просить опоры, где в горле становится теплее, где спина сама вспоминает, как выгибаться, без решения головы. ничего не складывается. пазл не принимает новый кусок — кривой, с заусенцами, как дешёвая деталь из набора «собери себе чудовище», которым владеет кто-то другой.
«да» — это: пальцами ищет его шальную привычку держаться — и вырывает её из спины
«да» — это: тише, — шепчет в висок, и это вовсе не «успокойся», это «сфокусируйся на мне»
тело, дрянь, слушается даже призрак его приказа. а кая — нет.
хадзуки злится так быстро, что грудь схлопывается — резкая дверца, хлоп — и темно. вкус железа под языком становится ярче. тебя собрали под одного человека, умник
ага. гениальный план, кай: вколоться сахарной дрянью, сесть в музейный угол, включить умное лицо и ждать, что внутри внезапно заведётся концерт для одиночной скрипки. спойлер: играет баянист с двумя сломанными пальцами. тело — вежливый аппарат для выдачи тепла, голова — сушилка для мыслей. шел прямо, споткнулся о собственное «почему». смешно.
парень улавливает отсутствие и усиливает работу — рефлекс профессионала. кай убирает руку с его затылка и аккуратно, без резкости, отодвигает.
— стой.
тот подчиняется мгновенно, поднимается плавно, как тень, поправляет ворот кая (зачем?), оставляет на дениме мятный запах. отступает на шаг, взгляд настороженный, но без обиды — здесь так принято.
кай садится ровнее, вытягивает спину. переходит к человеческому, без театра.
— я пришёл проверить догадку, — добавляет. — проверил. это не твой провал.
— всё в порядке? — осторожно спрашивает парень.
— нет, — отвечает кай.
и это самое грязное признание из всех возможных.
кай достаёт купюры, оставляет оплату на столике, плюс щедрый верх — не за удовольствие, за честность эксперимента. поднимается. ноги послушные, голова чуть звенит. дальше — коридор, сухой воздух, привычное молчание тела. и мысль, которую он не проговаривает, но она звучит громче музыки: в любом случае, это всегда была его игра. он выигрывает.
он проходит вдоль стены, плечом почти касаясь поверхностей, как будто проверяет, держат ли они. на выходе задерживается на секунду, ловит себя в зеркале — не для эффекта, для фиксации: cмотрит на себя ровно, без жалости. волосы — светлые до безличности, не цвет, а носитель — может, с черными будет живее. поры — мелкий песок под тонким лаком. ни пятен, ни истории, кожа ровная до неприличия: не здоровая, а полированная, блик — металлический, аккуратно дорогой. никаких тёплых полутонов — лабораторная отделка. правильно, эффектно, пусто. манекен — слово само приходит.
он чуть ближе наклоняется, отслеживает фактуру — её нет. видно только работу ухода и света. не видно главного — что это он.
в уголках глаз ещё сыро красным. а больше — ничего.
— домой, — говорит тротуару. и слышит, как внутри что-то нехорошо соглашается.
кай не вошел сразу — как и много раз до этого — слушал.
он двинулся по коридору, скользя ладонью по стене так, будто ищет выключатель. вытягивает крошечную каплю конденсата. она тянется тонкой плёнкой, и в ней появляется звук. не слова. отзвук его крови.
кровь говорит.
цепляет чужой темп, как магнит, поднимается на пол-тона — знакомый зуд в запястьях, будто под кожей шевельнулись тонкие нити. потом — ритм. не его. чужой. жёсткий метроном с укороченной паузой между ударами, как если бы сердце глотало воздух и сразу давилось им. удары идут рывками, без распевов, с редкими провалами вовнутрь — тот самый рисунок, в котором у ринна всегда прячется ярость.
долго стоявшая злость и принудительное спокойствие.
да, ожидаемо
он попробовал прибавить чувствительность — не магией, а телом: сделал тихий носовой вдох, дал слизистой ещё каплю влаги. в ответ канал на миг приглох — знакомая волна, как если бы источник прикрыли ладонью. хватит. рядом с ринном любое усиление быстро превращается в вату и тонкий свист в виске; кай возвращает режим на минимальный, где сохраняется информация и не рвутся капилляры.
рука ринна на горле — жест, который можно было бы почти ошибочно принять за ласку, но только в форме «тебе будет плохо без меня, так что не облажайся». под кожей шевелится старая собака послушания. поверхностно безвредна, если не присматриваться слишком пристально.
кай делает полшага ближе, так, чтобы ладонь села на пульс удобнее. улыбается самым мягким, невыносимо вежливым образом. мальчик — сиропная доброта и засахаренное очарование вытягивает ключицы наружу — красиво, удобно, как интерфейс. дотронься — и у тебя доступ.
в такие моменты он становился очень воспитанным. и очень смелым, ровно на толщину чужого пальца на горле.
— звонил одиннадцать раз и всё равно думал, что я подниму? какая вера, господи, — хадзуки одаривает ринна пятизвездочной ухмылкой, капля хохмы на поверхности злости. фиксирует каждую частичку выражения лица кадзу. со своего места он мог бы пересчитать ресницы. или плюнуть ему в лицо.
но только чуть наклоняет голову и мягко, без резкости, снимает чужую ладонь с шеи. достаточно.
— аккуратнее. тут не кнопка вкл/выкл, а моя нежная кожа.
движение короткое, экономное — ни вызова, ни уступки, только возвращение вещи на место. добровольная эскпозиция на сегодня закрыта.
— расслабься. ты параноик, ринн, — старается не звучать так раздраженно; он все еще не был уверен, что сказать, какую ложь сплести, какую линию использовать, примет ли кадзу вообще хоть одну из них.
но улыбка короткая и злая, дыхание пересчитывает рёбра: раз, два. горло греется. кровь — тоже. неправильно.
— я занят был. и если ты сейчас начнёшь лекцию про дисциплину — я уйду обратно, — цепляет зажигалку и сигарету из пачки на столике, делает затяжку, которая в своем пылу прямо-таки преданна своему делу.
— а если у тебя беда с доверием, то говорю по-простому: уверен, твои брюки помнят чужие колени лучше, чем мой телефон твои звонки.
в этом, типа, вся его суть. у кая хадзуки слишком много чувств, и он так и не научился с ними справляться, и единственное, что ему сейчас хочется — это устроить эмоциональную подковерную войнушку, или хотя бы швырнуть двухлитровую бутылку авамори в лицо кадзу. ему всегда было нездорово любопытно узнать, может ли что-то подобное вырубить его.
